«Мертвые души»: психопатологизация личности Гоголя  – миф сциентизма

Владимир Скавыш, психиатр, кандидат медицинских наук, Москва

Многие психиатры (Ломброзо, Н.Н.  Баженов, В.Ф.  Чиж, Д.Е.  Мелехов и  др.) заочно-посмертно высказывали оценочное мнение, что  якобы Н.В.  Гоголь душевно болен. И  апостол Павел судье Фесту казался «безумцем» (Деяния Апостолов, XXVI). Справедливо замечание С.Т.  Аксакова: «Ошибочные мнения о  Гоголе, как  о  человеке, вкрадываются в  сочинения всех пишущих о  нем, потому что  из  них  – даже сам биограф его [1]  – лично Гоголя не  знали или  не  находились с  ним в  близких сношениях» [2].

Был ли Гоголь душевнобольным? На  основании каких симптомов психиатры поставили посмертно-заочный диагноз? С  какой целью? Диагноз врач ставит с  целью лечения и  помощи живому человеку. Чем  болел Гоголь и  от  чего умер в  43  года? Попробуем разобраться.

Много интересного рассказала О.В.  Гоголь о  брате с  точки зрения anamnesis vitae et morbi. Психиатры Ломброзо, Н.Н.  Баженов, В.Ф.  Чиж, Д.Е.  Мелехов читали  ли мемуары О.В.  Гоголь, которые записал А.Н.  Мошин [3], переиздали в  Киеве в  1909  г. [4]. Вероятно, не  читали.

Гоголь не  был бледным, худым, болезненным, золотушным. По  целому ряду портретов в  молодости он был если не  толстяк, то  упитанный и  круглощекий. С.Т.  Аксаков запомнил Гоголя в  1839  г.: «Прекрасные белокурые густые волосы лежали у  него почти по  плечам; красивые усы… в  глазах, когда он говорил, выражалась доброта, веселость и  любовь ко  всем; когда  же он молчал или  задумывался, то  сейчас изображалось в  них устремление к  чему‑ то  высокому. <…> Шутки Гоголя, которых передать нет никакой возможности, были так оригинальны и  забавны, что  неудержимый смех одолевал всех, кто  его слушал, сам  же он всегда шутил не  улыбаясь…» [5].

Не  менее странно читать суждения психиатров о  наследственной психопатологии в  семье Гоголей. Н.Н.  Баженов называл мать Гоголя «женщиной несомненно психопатического темперамента», ссылаясь на  устное сообщение ему В.И.  Шенрока, имевшего случай говорить со  школьным товарищем писателя Данилевским. Второй посылкой в  безошибочном уме Баженова была ссылка на  статью Трахимовского в  журнале «Русская старина» за  июль 1888  г. [6] Относительно данной статьи скажу, что  она полемического характера, где Н.А.  Трахимовский, правнук врача М.Я.  Трахимовского, принявшего роды у  матери Гоголя, возражал Н.А.  Белозерской («Русская старина», март 1887  г., с. 667–710) по  поводу ее надуманных мифов об  эгоизме Гоголя и  якобы «обирании им матери». Н.А.  Трахимовский сообщает, что  он сам несколько раз видел Гоголя в  Васильевке, Сорочинцах, доме своего отца в  1848, 1850  и  1851  гг., что  «личность Гоголя врезалась в  память мою глубоко». Характеризуя личность писателя положительно, Трахимовский перешел к  воспоминаниям о  его матери. Более того, он «решился проверить свои сведения и  воспоминания беседой с  родной сестрой покойного  – Анной Васильевной Гоголь». В  Васильевке было более 1000 десятин черноземной земли, семья Гоголей в  целом жила в  достатке. Трахимовский помнил мать писателя «милой, любезной и  гостеприимной хозяйкой» и  полагал, что  в  «неумелости, непрактичности и  несколько легкомысленном отношении к  расходам и  предприятиям для  поправления своих средств, надо прежде всего искать причин денежных невзгод и  затруднений Марьи Ивановны» не  в  том, что  ее якобы обирал сын, уехавший в  столицы. Наоборот, став знаменитым, сын помог матери деньгами и  советами в  ведении хозяйства, устроил двух сестер в  институт благородных девиц в  Петербурге. Трахимовский помнит «благодеяния доброй Марии Ивановны, ее денежные подарки родным и  близким… постройку церкви с  прекрасною каменною оградою, сооруженную средствами Гоголей… добрая, религиозная, сострадательная, готовая всегда помочь, М.И.  Гоголь вместе с  тем  была крайне впечатлительна и  подозрительна». Однако от  такой характеристики («доброты и  щедрости, доверчивости, некоторой легкомысленности и  непрактичности в  делах»), данной Трахимовским, далеко до  патологии, о  которой твердил психиатр. Третьей посылкой в  диагнозе Баженова о  «ненормальной» личности М.И.  Гоголь является его интерпретация переписки Гоголя с  матерью [7]. По  поводу чего беру слова Трахимовского, которые он адресовал в  интерпретации Н.А.  Белозерской: «Эти письма не  составляют не  только всей корреспонденции между матерью и  сыном, или  Марией Ивановной и  ее родственниками и  знакомыми, а  представляют только незначительную часть ее; это, так сказать, отрывки из  переписки, из  которой также трудно сделать верный вывод о  характере и  отношениях лиц переписывающихся, как  трудно судить о  целом сочинении по  нескольким выдернутым на  удачу листочкам книги». Наконец, Баженов сказал ложь, что  Н.А.  Трахимовский мать Гоголя «считал ненормальною». Он приписал Н.А.  Трахимовскому то, чего тот не  говорил. Ответ Белозерской: «Снять тень, наброшенную (конечно, без  намерения) на  светлую личность Н.В.  Гоголя».

Например, у  Аксакова читаю: «Перед Святой неделей приехала мать Гоголя с  его меньшей сестрой. Взглянув на  Марью Ивановну (так зовут мать Гоголя) и  поговорив с  ней несколько минут от  души, можно было понять, что  у  такой женщины мог родиться такой сын. Это было доброе, нежное, любящее существо, полное эстетического вкуса, с  легким оттенком самого кроткого юмора. Она была так моложава, так хороша собой, что  ее решительно можно было назвать только старшей сестрою Гоголя. Натурально, Марья Ивановна жила вместе с  своими дочерями также у  Погодина» [8].

В  1928  г. С.Н.  Дурылин публикует письма М.И.  Гоголь к  семье Аксаковых  [9]. С.Н.  Дурылин с  уважением отнесся к  нравственности Марии Ивановны. Интеллектуальная семья Аксаковых тоже нашла в  ней духовно близкого человека. Проницательная и  тонкая старшая дочь Аксаковых, Вера Сергеевна, практически разделяла восприятие отца личности М.И.  Гоголь. В  письме к  М.Г.  Карташевской, написанном после смерти Гоголя, она почти повторяет характеристику Сергея Тимофеевича: «Хочу описать Марии Ивановне, т. е. матери его, подробности наших последних свиданий. Для  нее  же так дорого каждое слово о  ее сыне, которого значение она вполне понимала и  которого любила как  только может любить мать сына и  такая женщина. Душа у  ней самая любящая, в  ней есть в  самой что‑ то  особенное, зародыш, разумеется, неразвившийся, того, что  приняло такие размеры в  Гоголе» [10]. Соглашусь с  коллегами, что  отец Гоголя был слаб здоровьем и  умер в  44  года. Баженов писал: «Мудрено определить теперь, чем  он страдал». Известно, что  в  1825  г. у  В.А.  Гоголя пошла горлом кровь, он уехал лечиться в  Сорочинцы, но  вскоре умер. В  работах П.Е.  Щеголева «Отец Гоголя» и  С.Н.  Дурылина «Из  семейной хроники Гоголя» Василий Афанасьевич показан как  «человек средней руки», «большой мастер на  мелкие дела», всегда «готовый к  услугам» мелкопоместный дворянин. Ему принадлежат две пьесы на  украинском языке любительского характера. П.Е.  Щеголев и  С.Н.  Дурылин рисуют неутомимого, вечного труженика, берегущего с  трудом достававшуюся копейку. С.Н.  Дурылин назвал В.А.  Гоголя «человеком карамзинской эпохи», подчеркивая чувствительность, сентиментальность, своеобразный стиль языка мелкого дворянства. С.Н.  Дурылин характеризует отца Гоголя «хорошим хозяином», энергичным, предусмотрительным, трудоспособным и  разносторонним, к  которому не  раз обращались за  советом соседи. Сохранившиеся за  1804–1823  гг. документы свидетельствуют, что  отец Гоголя систематически, из  года в  год производил различные земельные операции, чаще всего прикупая смежные со  своими полями и  лесами участки у  соседей, с  очевидной целью округлить свои владения, создать из  них «цельный кусок», наиболее выгодный для  хозяйственной эксплуатации. Он построил винокурню, разводил скот (овец и  свиней), организовывал ярмарку четыре раза в  год. Много писали о  М.  И. и  В.А.  Гоголь [11], но  миф о  наследственной «психопатологии» можно отбросить как  ложный.

Н.В.  Гоголю приписали депрессию, мысли о  самоубийстве. На  сей «симптом» диагноза психиатров контраргумент в  дневнике Екатерины Александровны Хитрово. 27  января 1851  г. она записала высказывание Гоголя в  связи с  обсуждением Евангелия: «Претерпевый  же до  конца, той спасется» (Матфея 10, 22; 24, 13; Марка 13, 13). На  фразу Е.А.  Хитрово «Замечательный стих, единственный, который против самоубийства» Гоголь возразил: «Это такой нелепый грех, что  невозможно было Христу о  нем говорить. К  чему?» [12] Психиатр  Д.Е.  Мелехов писал: «Состояние настолько тяжелое, что  повеситься или  утопиться кажется ему единственным выходом. «Молитесь, друг мой, да  не  оставит меня Бог в  минуты невыносимой скорби и  уныния» [13]. Здесь речь о  письме Гоголя к  П.А.  Плетневу от  20 февраля 1846  г., где сказано: «…весь минувший год так был тяжел, что  я  дивлюсь теперь, как  вынес его. Болезненные состояния до  такой степени (в  конце прошлого года и  даже в  начале нынешнего) были невыносимы, что  повеситься или  утопиться казалось как  бы похожим на  какое‑ то  лекарство и  облегчение. А  между тем  Бог был так милостив ко  мне в  это время, как  никогда дотоле. Как  ни  страдало мое тело, как  ни  тяжка была моя болезнь телесная, душа моя была здорова» (Н.В.  Гоголь. Полное собрание сочинений в  14 томах. Издательство Академии наук СССР. Т.  XIII. С. 38) [14].

Обрывочная цитата Мелехова, помещенная обратно в  ткань текста, звучит, наоборот, оптимистично. Сонет № 66 Шекспира звучал  бы суицидно без  двух последних строк. Но  две строки меняют смысл сонета на  жизнеутверждающий гимн, на  смиренное несение креста по  via dolorosa. Понятна ошибка психиатра Д.Е.  Мелехова? Цитату нужно понимать в  контексте, а  не  кусок, отрывок, обрубок. Игнорировать даже запятую, не  только часть слов текста,  – ошибка герменевтики: казнить, нельзя помиловать или  казнить нельзя, помиловать.

Кроме того, вторая часть цитаты «Молитесь, друг мой, да  не  оставит меня Бог в  минуты невыносимой скорби и  уныния», приведенная Мелеховым неточно, не  слова Гоголя к  Языкову [15], как  ошибся психиатр, но  из  письма к  Надежде Николаевне Шереметевой от  5  июня 1845  г., в  котором сказано: «Молитесь, друг мой, обо мне. Ваши молитвы мне нужны были всегда, а  теперь нужнее, чем  когда‑ либо прежде. Здоровье мое плохо совершенно, силы мои гаснут; от  врачей и  от  (их) искусства я  не  жду уже никакой помощи, ибо это физически невозможно; но  от  Бога все возможно.…Я  слишком знаю, что  нельзя зажечь уже светильника, если не  стало масла. Но  знаю, что  есть сила, которая и  в  мертвом воздвигнет дух жизни, если восхочет, и  что  молитва угодных Богу душ велика перед Богом. Молитесь, друг мой, да  не  оставляет меня в  минутах невыносимой скорби и  уныния… Молитесь, да  укрепит меня и  спасет меня». (Н.В.  Гоголь. Полное собрание сочинений в  14 томах. Издательство Академии наук СССР. Т.  XII. С. 492) [14].

Гоголь писал в  1846  г., например, ректору Петербургского университета Плетневу: «Как  ни  страдало мое тело, как  ни  тяжела была моя болезнь телесная, душа была моя здорова; даже хандра, которая приходила прежде в  минуты более сносные, не  посмела приближаться. И  те душевные страдания, которых доселе я  испытал много и  много, замолкнули вовсе». (Н.В.  Гоголь. Полное собрание сочинений в  14 томах. Издательство Академии наук СССР. Т.  XIII. С. 38–39) [14]. В  письме к  поэту Н.М.  Языкову от  26  февраля 1846  г.: «Богу угодно посылать мне такие недуги, каких прежде никогда не  было. Тяжело, тяжело, иногда так приходится тяжело, что  хоть, просто, повеситься. Но  верю и  даже слышу, что  все это во  благо, и  благословляю Бога за  все. …и  в  эти тяжелые минуты не  оставляло меня милосердие его. Как  ни  сильны были телесные недуги, но  душа моя не  болела и  хандра не  приходила. <…> Бог милостив, и  я  твердо надеюсь…» (Н.В.  Гоголь. Полное собрание сочинений в  14 томах. Издательство Академии наук СССР. Т.  XIII. С. 40) [14]. Графиням Виельгорским в  письме от  7 апреля 1846  г.: «Что  вам сказать о  моем здоровье телесном? Оно очень незавидно. Но  благодарю за  него Бога. Оно так быть должно. Не  без  высшей воли повелено ему так быть. <…> У  него все, что  им повелевается, повелевается к  добру. Мое душевное здоровье лучше прежнего и  виной этого может, отчасти телесный недуг… к  выздоравливанью душевному». (Н.В.  Гоголь. Полное собрание сочинений в  14 томах. Издательство Академии наук СССР. Т.  XIII. С. 51) [14]. Типичные письма человека, планирующего вешаться и  топиться? Как  вы думаете сами? Где факты, о  которых пишут психиатры («уныние, бред греховности и  самоуничижения, мысли о  самоубийстве»)? Также после чтения 200‑ страничной книги Чижа «Болезнь  Н.В.  Гоголя», оставившей тяжелое ощущение на  душе, скажу, что  в  том тексте иллюстрирована паранойя наукообразная самого автора, которая была спроецирована на  Гоголя (умозрительная проекция).

Во  время приступа малярии 1845  г. Гоголь чувствовал сильное недомогание, находясь при  смерти. Он сжег второй раз второй том «Мертвых душ» и  составил завещание, опубликованное в  «Выбранных местах». Но  боролся Гоголь с  хандрой, унынием духовным путем, не  отчаиваясь, не  унывая, не  переоценивая земных врачей, а  возлагая надежду на  промысел Небесный. В  июле 1845  г. он писал А.О.  Смирновой: «Крестом сложивши руки и  подняв глаза к  Небу, будем ежеминутно говорить: «Да  будет воля Твоя» и  все примем, благословляя и  самую тоску, и  скуку, и  тяжелую болезнь». (Н.В.  Гоголь. Полное собрание сочинений в  14 томах. Издательство Академии наук СССР. Т.  XII. С. 505) [14].

Мысли о  самоубийстве возникают от  безысходности, безнадежности, отчаяния. А  если личность не  считает жизнь бессмыслицей, то  страдания, муки, болезни не  сломят человека. Виктор Франкл сказал об  Освенциме: «…деформация внутренней жизни заключенного в  концлагере зависела не  только от  психофизических причин, а  в  конечном итоге  – от  внутренней установки самого заключенного, это требует дальнейших пояснений. Психологические наблюдения показали, что, помимо всего прочего, лагерная обстановка влияла на  изменения характера лишь у  того заключенного, кто  опускался духовно и  в  чисто человеческом плане… у  кого уже не  оставалось больше никакой внутренней опоры» [16].

Вспоминает дочь А.О.  Смирновой, то  есть Ольга Николаевна Смирнова: «Гоголь, которого я  встречала беспрестанно в  Риме, в  Ницце, в  Бадене, был для  меня свой человек и  считался у  нас обычным явлением. Я  помню, что  мы с  сестрою, с  которой были приблизительно одних лет и  вместе учились, находили Жуковского приятным, веселым и  ласковым. Гоголь также нам казался веселым, так как  часто шутил с  нами. Вообще в  то  время он еще  не  был так нездоров, хотя уже в  Риме к  нему привязалась malaria. После этого лета, проведенного им в  Германии, при  возвращении в  Рим с  ним сделались особенно сильные припадки римской лихорадки и  тот ужасный припадок в  Неаполе, когда он чуть не  умер, и  от  которого только спас его врач, отправивший его едва живого морем в  Геную. <…> Но  с  1846  г. здоровье Гоголя уже никогда не  поправлялось. С  тех пор он подвергался трехдневным лихорадкам, всякий раз, как  попадал в  местность, где они царят. Он схватил такую лихорадку в  Одессе, возвращаясь из  Палестины (в  1848  г.). Припадок этой болезни, осложненный гастритом, и  свел его в  могилу. Вначале он мало заботился о  своей болезни, полагая, что  это просто обыкновенный припадок трехдневной лихорадки, и  ограничивался лишь строгой диетой. В  то  время (зима 1851–1852  гг.) в  Москве свирепствовал злокачественный гастрит. От  него умерла в  том  же году одна из  наших двоюродных сестер. Доктора и  тут, как  и  у  Гоголя, не  поняли болезни, они ничего не  знали о  малярии, между тем  как  она, как  возвратная лихорадка, может с  двух припадков унести человека. Я  останавливаюсь на  этом, потому что  так много говорилось про  болезнь Гоголя и  о  ней распространялись самые нелепые слухи. Дошли до  того, что  уверяли, будто  бы он из  мистицизма уморил себя голодом! Странное понятие о  религиозности. Все это должно быть еще  раз пересмотрено в  литературе, на  основании документов и  показаний знакомых и  друзей Гоголя, к  которым принадлежала моя мать и  моя семья» [17].

Настроение Гоголя, на  фоне частых телесных недугов, было прямо противоположным тому, которое сочиняли психиатры. Не  уныние, не  суицидные мысли, а  духовное просветление, смирение, упование на  волю Божью отличали писателя. Он светел духом, весел лицом, имел глаза проницательные, как  свидетельствуют современники. В  статье «Значение болезней» в  1846  г. он писал, обращаясь к  другу, графу А.П.  Толстому: «Часто бывает так тяжело, такая страшная усталость чувствуется во  всем составе тела, что  рад бываешь, как  Бог знает чему, когда, наконец, оканчивается день и  доберешься до  постели. Часто, в  душевном бессилии, восклицаешь: Боже! Где  же, наконец, берег всего? Но  потом, когда оглядываешься на  самого себя и  посмотришь глубже себе внутрь  – ничего уже не  издает душа, кроме одних слез и  благодарения. О! как  нужны нам недуги! Из  множества польз, которые я  уже извлек из  них, скажу вам только одну: ныне каков я  ни  есть, но  я  все  же стал лучше, нежели был прежде; не  будь этих недугов, я  бы задумал, что  стал уже таким, каким мне следует быть. <…> Не  будь тяжких болезненных страданий, куда  б я  теперь не  занесся! каким  бы значительным человеком вообразил себя! Но, слыша ежеминутно, что  жизнь моя на  волоске, что  недуг может остановить вдруг тот труд мой, на  котором основана вся моя значительность, и  та польза, которую так желает принесть душа моя, останется в  одном бессильном желании, а  не  в  исполнении, и  не  дам я  никаких процентов на  данные мне Богом таланты, и  буду осужден, как  последний из  преступников… Слыша все это, смиряюсь я  всякую минуту и  не  нахожу слов как  благодарить небесного Промыслителя за  мою болезнь. Принимайте  же и  вы покорно всякий недуг, веря, вперед, что  он нужен. Молитесь Богу только о  том, чтобы открылось перед вами его чудное значение и  вся глубина его высокого смысла» (Н.В.  Гоголь. Полное собрание сочинений в  14 томах. Издательство Академии наук СССР. Т.  VIII. С. 228–229) [14].

Аскетизм считать «болезненным» отношением к  окружающему? Н.В.  Гоголь писал П.В.  Анненкову 7 сентября 1847  г.: «Понятие мое о  божестве не  так узко, как  вы думаете, но… дело в  том, что  мы все идем к  тому  же, но  у  всех нас разные дороги, а  потому, покуда еще  не  пришли, мы не  можем быть совершенно понятными друг другу. Все мы ищем того  же: всякий из  мыслящих ныне людей, если только он благороден душой и  возвышен чувствами, уже ищет законной желанной середины, уничтоженья лжи и  пре­ увеличенностей во  всем и  снятья грубой коры, грубых толкований» (Н.В.  Гоголь. Полное собрание сочинений в  14 томах. Издательство Академии наук СССР. Т.  XIII. С. 382) [14]. В  «Авторской исповеди»: «…человек и  душа человека сделались, больше чем  когда‑ либо, предметом наблюдений. Я  оставил на  время все современное; я  обратил внимание на  узнанье тех вечных законов, которыми движется человек и  человечество вообще… и  на  этой дороге, нечувствительно, почти сам не  ведая как, я  пришел ко  Христу, увидевши, что  в  Нем ключ к  душе человека и  что  еще  никто из  душезнателей не  всходил на  ту высоту познанья душевного…» (Н.В.  Гоголь. Полное собрание сочинений в  14 томах. Издательство Академии наук СССР. Т.  VIII. С. 443) [14].

Гоголь не  ушел в  монахи, но  вел битву с  ложью мира сего. Вне монастыря есть место подвигу тоже. Паломничество в  Иерусалим он планировал с  1842  г. не  импульсивно и  не  случайно. Он уехал  бы в  Палестину до  1848  г., но  мешал недописанный второй том «Мертвых душ». По  словам С.Т.  Аксакова, собравшегося в  английский клуб, в  1842  г.: «…Вдруг входит Гоголь с  образом Спасителя в  руках и  сияющим, просветленным лицом. Такого выражения в  глазах у  него я  никогда не  видывал. Гоголь сказал: «Я  все ждал, что  кто‑ нибудь благословит меня образом, и  никто не  сделал этого; наконец, Иннокентий благословил меня. Теперь я  могу объявить, куда я  еду: ко  Гробу Господню». Он провожал Иннокентия (епископ Иннокентий, в  миру  – Иван Алексеевич Борисов.  – Прим. авт.), и  тот, прощаясь с  ним, благословил его образом» [18].

Гоголь несколько раз съездил в  Оптину пустынь, переписывался с  монахами (Порфирием, Святогорцем), собирался на  Афон. Еще  факт: автор в  «Развязке Ревизора» говорит устами персонажа Николая Николаевича: «Стремление к  прекрасному и  высокому  – вот искусство. Это непременный закон искусства; без  этого искусство  – не  искусство. А  потому ни  в  каком случае не  может быть оно безнравственно. Оно стремится непременно к  добру, положительно или  отрицательно: выставляет  ли нам красоту всего лучшего, что  ни  есть в  человеке, или  же смеется над  безобразием всего худшего в  человеке. Если выставишь всю дрянь, какая ни  есть в  человеке, и  выставишь ее таким образом, что  всякий из  зрителей получит к  ней полное отвращение, спрашиваю: разве это уже не  похвала всему хорошему? Спрашиваю: разве это не  похвала добру? <…> Не  то  дурно, что  нам показывают в  дурном дурное, и  видишь, что  оно дурно во  всех отношениях; но  то  дурно, если нам так его выставляют, что  не  знаешь, злое  ли оно или  нет, то  дурно, когда делают привлекательным для  зрителя злое, то  дурно, что  мешают его в  такой степени с  добром, что  не  знаешь, к  которой стороне пристать, то  дурно, что  доброе показывают нам таким образом, что  в  добре не  видишь добра». (Н.В.  Гоголь. Полное собрание сочинений в  14 томах. Издательство Академии наук СССР. Т.  IV. С. 124–125) [14].

После двух попыток уйти в  монастырь он стал жить фактически монахом в  миру. В  ответе С.П.  Шевыреву писатель признался в  феврале 1847  г., что  «пришел ко  Христу скорее протестантским, чем  католическим путем». (Н.В.  Гоголь. Полное собрание сочинений в  14 томах. Издательство Академии наук СССР. Т.  XIII. С. 214) [14]. Гоголь писал о  непрерывности и  последовательности своего духовного развития в  письме С.Т.  Аксакову от  16 мая 1844  г.: «…моя природа совсем не  мистическая… внутренне я  не  изменялся никогда в  главных моих положениях. С  12‑ летнего, может быть, возраста я  иду тою  же дорогою, как  и  ныне, не  шатаясь и  не  колеблясь никогда во  мнениях главных… И  теперь я  могу сказать, что  в  существе своем все тот  же, хотя, может быть, избавился только от  многого мешавшего мне на  моем пути и  стало быть чрез то  сделался несколько умней, вижу ясней многие вещи и  называю их  прямо по  имени, т. е. чорта называю прямо чортом, не  даю ему вовсе великолепного костюма a la Байрон и  знаю, что  он ходит во  фраке из  <…> и  что  на  его гордость стоит вы…ться,  – вот и  все!» (Н.В.  Гоголь. Полное собрание сочинений в  14 томах. Издательство Академии наук СССР. Т.  XII. С. 301) [14]. В  1847  г. в  «Авторской исповеди»: «…почти сам не  ведая как, я  пришел ко  Христу, увидевши, что  в  нем ключ к  душе человека. <…> Я  не  совращался с  своего пути. Я  шел тою  же дорогою… и  я  пришел к  Тому, Кто  есть источник жизни» (Н.В.  Гоголь. Полное собрание сочинений в  14 томах. Издательство Академии наук СССР. Т.  VIII. С. 443–445) [14].

Сохранились воспоминания А.С.  Стурдзы, Н.В.  Неводчикова, княжны В.Н.  Репниной, Н.Г.  Тройницкого, А.Л.  Деменитру, Н.Д.  Мизко, артиста Толченова и  пр. о  личности Гоголя в  Одессе в  1850–1851  гг. Неводчиков сообщал: «Как  теперь вижу смиренно сидящего (Гоголя) за  столиком и  говорящего об  одной из  книжек творений святых отцов в  русском переводе» [19]. Стурдза помнил: «…Сколько ни  старались тогда заманить одинокого мыслителя в  круг так называемого большого света  – он вежливо уклонялся, сколько мог, от  самых лестных приглашений, довольствуясь прогулками и  частными посещениями весьма немногих в  том числе и  меня. Истощался  ли дружеский разговор, Гоголь охотно принимался за  чтение вслух и  читал, как  говорил, т. е. с  приятною важностью. Когда я  бывал у  него, он с  удовольствием уверял меня, что  умственная работа подвигается у  него вперед и  услаждает для  него часы досуга… все воскресные и  праздничные дни можно было встретить Гоголя в  церкви, в  толпе молящихся, а  во  время великого поста Гоголь отторгаться без  огласки от  сообщества людей и  посвящать по  несколько дней врачеванию души своей и  богомыслию» [20]. Мемуары  А.П.  Толченова рисуют адекватного, жизнерадостного, доброго человека [21]. Штрих от  княжны В.Н.  Репниной: «…он почти ежедневно бывал у  моего брата, который отвел ему особенную комнату с  высокой конторкой, чтобы ему можно было писать стоя… У  моего брата жили молодые люди, малороссияне, занимавшиеся воспитанием его младших детей. Жена моего брата была хорошей музыкантшей. Гоголь просил ее аккомпанировать хору всей этой молодежи на  фортепиано и  они под  руководством Гоголя пели украинские песни. К  матери моей (мы жили в  другом доме) он приходил довольно часто, был к  ней очень почтителен, всегда целовал у  нее руку. Он рекомендовал ей проповеди какого‑ то  епископа Исакова (Иаков, епископ Нижегородский и  Арзамасский.  – Прим. авт.) и  однажды, застав Глафиру Ивановну, которая читала вслух матери моей «Мертвые Души», он сказал: «какую чертовщину вы читаете, да  еще  в  великий пост». У  матери моей была домовая церковь. Гоголь приходил к  обедне, становился в  угол за  печкой и  молился… клал земные поклоны и  стоял благоговейно» [22].

Л.И.  Арнольди свидетельствовал: «Кто  знал Гоголя коротко, тот не  может не  верить его признанию, когда он говорит, что  большую часть своих пороков и  слабостей он передавал своим героям, осмеивал их  в  своих повестях и  таким образом избавлялся от  них навсегда. Я  решительно верю этому наивному откровенному признанию. Гоголь был необыкновенно строг к  себе, постоянно боролся с  своими слабостями и  от  этого часто впадал в  другую крайность и  бывал иногда так странен и  оригинален, что  многие принимали это за  аффектацию и  говорили, что  он рисуется. Много можно привести доказательств тому, что  Гоголь действительно работал всю свою жизнь над  собою, и  в  своих сочинениях осмеивал часто самого себя. Вот, покуда, что  известно и  чему я  был свидетель. Гоголь любил хорошо поесть и  в  состоянии был, как  Петух, толковать с  поваром целый час о  какой‑ нибудь кулебяке… А  между тем  очень редко позволял себе такие увлечения и  был в  состоянии довольствоваться самою скудною пищей, и  постился иногда как  самый строгий отшельник, а  во  время говенья почти ничего не  ел. Гоголь очень любил и  ценил хорошие вещи и  в  молодости, как  сам он мне говорил, имел страстишку к  приобретению разных ненужных вещиц: чернильниц, вазочек, пресс-папье и  проч. Страсть эта могла  бы, без  сомнения, развиться в  громадный порок Чичикова  – хозяина-приобретателя. Но, отказавшись раз навсегда от  всяких удобств, от  всякого комфорта, отдав свое имение матери и  сестрам, он уже никогда ничего не  покупал, даже не  любил заходить в  магазины и  мог, указывая на  свой маленький чемодан, сказать скорее другое: «omnia mea mecum porto»  – потому что  с  этим чемоданчиком он прожил почти тридцать лет, и  в  нем действительно было все его достояние. Когда случалось, что  друзья, не  зная его твердого намерения не  иметь ничего лишнего и  затейливого, дарили Гоголю какую‑ нибудь вещь красивую и  даже полезную, то  он приходил в  волнение, делался скучен, озабочен и  решительно не  знал, что  ему делать. Вещь ему нравилась, она была в  самом деле хороша, прочна и  удобна; но  для  этой вещи требовался и  приличный стол, необходимо было особое место в  чемодане, и  Гоголь… успокаивался только тогда, когда дарил ее кому‑ нибудь из  приятелей. Так в  самых безделицах он был тверд и  непоколебим. Он боялся всякого увлечения. Раз в  жизни удалось ему скопить небольшой капитал, кажется, в  5000 рублей серебром, и  он тотчас  же отдал его, под  большою тайною, своему приятелю профессору (имеется в  виду С.П.  Шевырев (что  подтверждают воспоминания Н.В.  Берга). Подобные поручения Гоголя-мецената выполнял и  П.А.  Плетнев, о  чем  есть свидетельство в  воспоминаниях Г.П.  Данилевского.  – Прим. авт.) для  раздачи бедным студентам, чтобы не  иметь никакой собственности и  не  получить страсти к  приобретению; а  между тем  через полгода уже сам нуждается в  деньгах и  должен прибегнуть к  займам. <…> Через несколько дней я  встретил Гоголя на  Тверском бульваре, и  мы гуляли вместе два часа. Разговор зашел о  современной литературе. Я  прежде никогда не  видал у  Гоголя ни  одной книги, кроме сочинений отцов церкви и  старинной ботаники, и  потому весьма удивился, когда он заговорил о  русских журналах, о  русских новостях, о  русских поэтах. Он все читал и  за  всем следил. О  сочинениях Тургенева, Григоровича, Гончарова отзывался с  большой похвалой. «Это все явления утешительные для  будущего,  – говорил он.  – Наша литература в  последнее время сделала крутой поворот и  попала на  настоящую дорогу. Только стихотворцы наши хромают, и  времена Пушкина, Баратынского и  Языкова возвратиться не  могут!» …В  одно утро Гоголь явился ко  мне с  предложением ехать недели на  три в  деревню к  сестре. Я  на  несколько дней получил отпуск, и  мы отправились. Гоголь был необыкновенно весел во  всю дорогу и  опять смешил меня своими мало-российскими рассказами; потом, не  помню уже каким образом, от  смешного разговор перешел в  серьезный. Гоголь заговорил о  монастырях, об  их  обще-ственном значении в  прошедшем и  настоящем. Он говорил прекрасно о  монастырской жизни, о  той простоте, в  какой живут истинные монахи, о  том счастьи, какое находят они в  молитве… «Bот, например,  – сказал он,  – вы были в  Калуге, а  ездили  ли вы в  Оптину пустынь, что  подле Козельска?…я  на  перепутьи всегда заезжаю в  эту пустынь и  отдыхаю душой. <…> Я  хорошо знаю и  настоятеля отца Моисея» [23].

Не  было психоза и  зимой 1852  г., что  видно из  показаний А.Т.  Тарасенкова и  Г.П.  Данилевского [24]. Так, врач Тарасенков писал: «…сношенiй съ женщинами онъ давно не  имелъ и  самъ признавался, что  не  чувствовалъ въ томъ потребности и  никогда не  ощущалъ отъ этого особого удовольствiя; онанiи тоже не  былъ подверженъ. Ходилъ немного сгорбившись, руки въ карманы, галстухъ просто подвязанъ, платье поношенное, волосы длинные, зачесанные такъ, что  покрывали значительную часть лба и  всегда одинаково; усы носилъ постоянно коротенькiе, подстриженные; вообще, видно было, что  онъ мало заботился о  своей внешней обстановке. Когда встречался, протягивалъ руку, жалъ довольно крепко, улыбался, говорилъ отчетливо, резко и  хотя не  изысканно-сладко, но  фразы были правильные, безъ поправки, слова всегда отчетливо выбранные» [25].

В  дефиниции психического здоровья психиатр Эуген Блейлер подчеркивал: «Где граница между здоровой глупостью и  болезненным слабоумием? …где граница между горой и  долиной? …В  сущности интересует всех не  вопрос: здоров или  болен данный человек, а  хотят знать, принимать  ли его в  серьез, нужно  ли его поместить в  дом умалишенных, правоспособен и  вменяем  ли он, и  т. д. …определение душевной болезни для  практических потребностей совершается по  признакам социальным, а  не  медицинским» [26].

Можно ложно толковать содержание прочитанного, не  поняв даже того, что  вы не  поняли, что  сказал другой, внеся в  слова другого отсебятину. Диагноз вне лечебного процесса теряет смысл, становясь стигматизацией, демедицинизацией психиатрии и  попыткой опорочить «неадекватного» человека. Поддерживаю врача В.В.  Каченовского, который первым возразил в  1906  г. психиатрам Н.Н.  Баженову [27] и  В.Ф.  Чижу [28]. Врач  В.В.  Каченовский доказывает, что  Гоголь болел, страдал и  умер от  хронической малярии. ■

За списком литературы обращайтесь в  редакцию.

Опубликовано в Невроньюс. Новости неврологии 11 (61) ноябрь 2019