Мои воспоминания представляют интерес лишь постольку, поскольку связаны с великой подвижницей, сохранившей дом А. П. Чехова и сделавшей его музеем мирового значения. Домик Чехова, так ласкательно называют ялтинцы Дом-музей А. П. Чехова, вошел в мою жизнь со школьных лет, как только моя семья приехала поздней осенью 1944 года в освобожденную Ялту. По нескольку раз в году я бывал в домике Чехова: то с экскурсией одноклассников, то с приехавшими друзьями отца.
Чехова я любил с детства. «Каштанка» была одной из первых моих книг. В старших классах перечитывал «Ионыча», «Попрыгунью», «Палату № 6»… В столичных театрах многократно переживал «Чайку», «Дядю Ваню», «Вишневый сад»…
Чехов больше, чем кто либо другой из писателей, повлиял на мое восприятие жизни в юности и становление мировоззрения. Он был мне близок и понятен: и его грусть, и юмор, и мечты. Я хорошо знал биографию Антона Павловича: простое происхождение, врачебное образование и даже туберкулез легких поддерживали мою привязанность к личности писателя. Может быть, еще и потому, что я невольно проектировал Антона Павловича на своего отца, невролога Болеслава Владимировича. Та же чеховская бородка, те же чеховские отзывчивость, теплота и ранимость, то же служение людям, то же интеллигентное благородство, тот же туберкулез легких… Особенно меня влекла глубоко человечная чеховская «теория малых дел». Внутренне сопротивляясь разгромной критике в те годы, я стремился следовать ей в своей жизни. «Надо менять жизнь, а не заниматься мелкими подачками». Жизнь изменили. Что из этого вышло – известно. А малые добрые дела остались, отменить их невозможно, они в человеческой сущности, одинаково нужны, полезны каждому: и дающему, и получающему.
Домик Чехова был для меня мемориальным и живым продолжением Чехова, в его служителях чувствовалась чеховская интеллигентность. В моем нравственном и культурном становлении он сыграл, наверное, не меньшую роль, чем рассказы и пьесы Антона Павловича. Многое я здесь узнавал и открывал для себя. Стеснительность Чехова, обращенность его творчества к маленькому человеку создавали впечатление, что он небольшого роста, щуплый, а оказалось – высокий, статный и красивый. Чеховский призыв «В человеке все должно быть прекрасно…» стал моей жизненной программой, увы, невыполнимой.
По стопам отца и отчасти под влиянием Чехова я поступил в Крымский медицинский институт. Часто ездил из Симферополя домой в Ялту. Навещал домик Чехова.
Как то в декабре 1955 года, будучи студентом последнего курса лечебного факультета, я прикатил на воскресенье к родителям. У нас гостила Антонина Ивановна Тюгова, старая большевичка из Владимира. Отец лечил ее много лет, незаметно из пациентки она стала другом дома – такие превращения бывали нередко. «Леня, Вы не проводите меня к Марии Павловне Чеховой? – обратилась ко мне Антонина Ивановна. – Маша моя дореволюционная подруга. Мы договорились о встрече, но одна идти боюсь – скользко». Я охотно согласился.
Промозглым туманным днем поднимались мы по улице Кирова (бывшая Ауткинская) от дворца княгини Барятинской (где тогда располагался Институт физических методов лечения им. Сеченова и рядом жили мы) к домику Чехова. Знакомая дверь, старый звонок, нам сразу открыли:
«Мария Павловна ждет вас в мезонине».
Я, конечно, знал о мезонине, но бывать в нем не приходилось. Никогда не видел и Марию Павловну, хотя много слышал о ней. И вдруг такая удача! По деревянной лестнице следую за Антониной Ивановной. На площадке у раскрытой двери нас встречает Мария Павловна – сухонькая морщинистая старушка с быстрыми, даже суетливыми движениями рук, с цепким взглядом сквозь очки. Подруги обнялись. «Входи, Тоня». – «Спасибо, Маша, а это (показывая на меня) мой сопровождающий». – «И он пусть пройдет».
Я задохнулся, глаза разбежались, когда увидел мезонин изнутри. Все стены были в фотографиях с дарственными надписями – цвет русской культуры: писатели, поэты, художники, композиторы России.
Не успел я сосредоточиться, как меня окликнула Мария Павловна:
– Молодой человек, почините мне настольную лампу. Я привыкла на ночь читать, а лампа перестала гореть.
Чинить я ничего не умел. Но сказать об этом Марии Павловне язык не повернулся. И я гибельно двинулся к своему позору. Поперек мезонина, уставленного старой мебелью, стояла кровать. На нее с высокой прикроватной тумбочки, где находилась старинная лампа, лениво спрыгнул кот, уступая мне место для действий. С силой воткнул пару раз штепсель в розетку – лампа не зажглась. Выкрутил лампочку, посмотрел – вроде бы нити целы. Подергал шнур, зачем то потряс и переставил лампу – эффект тот же.
Мария Павловна оживленно вспоминала, как они с Антониной Ивановной помогали иваново-вознесенским ткачам в годы первой русской революции. В паузах бросала взгляды на меня. Я пыхтел, потел, краснел. Наконец, не осознавая, как то автоматически, вытащил из кармана перочинный нож, который всегда носил с собой; развинтил вилку, почистил проводочки, вновь закрепил их и воткнул штепсель в розетку. Произошло столь желанное и столь неожиданное чудо: лампочка вспыхнула и ровный круг света упал на подушку. Реакция Марии Павловны была щедрой наградой за пережитое. Она хлопнула в ладоши, воскликнула:
– Ну и молодец! Ну и умелец! А я столько страдала без чтения! Теперь прошу к столу.
В правом углу комнаты, отгороженном шкафом от закутка, где находилась кушетка для постоянно ночевавшей фельдшерицы, был накрыт овальный столик. На белой скатерти стояли три прибора, три рюмки, яблочный пирог и графин водки. Мария Павловна разрезала и разложила по тарелкам пирог, налила рюмки и провозгласила тост:
За Вас, молодой человек!
Выпили. И как то сама собой потекла беседа, вскоре превратившаяся в монолог Марии Павловны.
Говорила она о самом главном в ее жизни – о домике Чехова. Памяти своего брата она посвятила более полувека и совершила подвиг, создав и сохранив в первозданности редкостный мемориальный музей. Речь Марии Павловны временами была сбивчивой, порой давал о себе знать возраст – она повторялась, но от темы далеко не отступала:
– Вы знаете, когда мне труднее всего было сохранить музей? В Гражданскую, когда пришли красные. Среди комиссаров было много необразованных и просто невежественных людей. Никакой поддержки. Приходили и говорили: «Чехов – буржуазный писатель, а его – дом буржуазное гнездо». И требовали отдать народу. К счастью, и у большевиков нашлись понимавшие, кто такой Чехов. И в 1921 году уже официально советская власть открыла музей. При немцах музей не пострадал. Командир дивизии определил ко мне на постой трех офицеров, которые знали и любили Чехова, защищали дом от мародеров, помогали и едой, и топливом. Они потом погибли при штурме Севастополя. Помогали и наши. Особенно один староста, который привозил дрова. После освобождения Ялты его обвинили в пособничестве оккупантам и посадили. После войны внимание к музею возросло. Перебывало в нем много и военных, и гражданских, и простых людей, и больших начальников. Кто ни приедет в Ялту – непременное посещение дома Антона Павловича, порой я чувствовала, не для души, а для протокола. Ну да не в этом суть.
Ошеломленный (впервые услышав, что с нашими было труднее, с немцами легче), я молча слушал страстный монолог 93 летней сестры Чехова. Из оцепенения меня вывел неожиданный вопрос Марии Павловны:
А Вы, молодой человек, кто по специальности?
– Без пяти минут доктор, Мария Павловна.
– О! Как хорошо! Сама судьба Вас послала. За мной присматривает фельдшерица, горсовет выделил. Но мне нужен доктор, доктор и собеседник. Вы мне понравились. Прошу Вас, будьте моим лечащим врачом.
Антонина Ивановна тут же поддержала:
– Леня похож на своего отца, замечательного доктора, бери его, Маша.
– Мария Павловна, – отвечал я, потрясенный и смущенный услышанным, – для меня Ваше предложение – высокая честь, и я согласен. Но не волен в своем решении: место моей работы определит Комиссия по распределению выпускников.
– Я напишу письмо в Ялтинский горсовет, который поддержит меня, и Вас направят в Дом-музей Чехова.
Почему Мария Павловна прониклась ко мне таким доверием и симпатией, могу только гадать. Может быть, по старушечьи благодарно расположилась за починенную лампу. Может быть, сыграло роль то, что я сопровождал к ней ее давнюю подругу (их свидание оказалось последним). Марии Павловне было одиноко; внимания ей, конечно, уделяли много, но часто не хватало терпения выслушивать до конца говорливую старушку, забывая, кто перед ними, какая историческая личность.
А может быть (это поздняя догадка), причина совсем иная – подсознательная. Спустя 40 лет после встречи с Марией Павловной меня пригласили на заседание, посвященное дню ее рождения. Алла Георгиевна Головачева, чеховед и заместитель директора по науке, показывала мне и спутникам чеховский сад. Вдруг, словно что то вспомнив, остановилась, всмотрелась в меня и произнесла:
– Да у вас, Леонид Болеславович, одно лицо с Михаилом Павловичем Чеховым.
Я не поверил. Подошел главный хранитель музея и подтвердил слова Аллы Георгиевны. Я потребовал доказательств.
– Пойдемте в мезонин.
Так, спустя десятилетия я вновь оказался в самой верхней комнате чеховского дома. На стене висел портрет Михаила Павловича (который я не видел в первое посещение). По общему сходству он мог быть и моим портретом. Может быть, именно это ощутила Мария Павловна, неосознанно вспомнив брата, и потому позвала меня в доктора, кто знает.
…За окнами быстро темнело. Пора было возвращаться домой. В синих декабрьских сумерках мы с Антониной Ивановной осторожно спускались по узким тротуарам Аутки. Меня переполняли чувства и мысли. Неожиданный поворот судьбы, карьеры, может быть, всей жизни. Быть врачом у Марии Павловны, проводить дни, месяцы, годы в домике Чехова. Бродить по посаженному Антоном Павловичем цветущему круглый год саду. Ощущать ауру его письменного стола, его ручки, книг, которые он читал, предметов, к которым он прикасался и пользовался. Явственно представлять его встречи с современниками, проникаться его бытом, болезнью, творчеством. Изучать и погружаться в Чехова, чтобы что то понять в нем, в себе, в жизни. «Боже, до чего мне это близко и как хочется», – признавался я себе. И, кроме того, смогу совместить служение Чехову с работой в неврологической клинике отца, дело которого я мечтал продолжить. Я поверил, я ждал…
Но ничего не случилось. Может быть, Мария Павловна забыла о своем предложении (однако это сомнительно, так как спустя почти 50 лет после моей встречи с Марией Павловной я получил от Аллы Георгиевны, разбиравшей ее архив, копию страницы адресной книги, где рукой сестры Чехова написано буквально следующее: «Лихтерман Леонид Болеславович – Ялта, Кирова, 33. Студент Симферопольского мединститута. Ни от каких работ не отказывается»). Скорее, ее письму не дали хода – точно не знаю.
Через два месяца, в феврале 1956 года, Государственная комиссия по распределению молодых специалистов, даже не предложив мне, как положено для оканчивающих вуз с отличием, никакого выбора, направила в самое дальнее из имевшихся мест – на целину в Казахстан. Там, в плоскокрышем Актюбинске, я стал неврологом и пошел уже по иной линии, которая навсегда увела меня от Ялты, от отца, от Марии Павловны, от моих декабрьских мечтаний и надежд.
Моя чеховиана не состоялась. Но Чехов, конечно, остался моим любимым и постоянно востребованным писателем. Последние 15 лет вместе с моим другом профессором-филологом Валерием Григорьевичем Зусманом мы неоднократно перечитываем рассказы, пьесы Антона Павловича, как и его «Остров Сахалин», публицистику. Валерий бесподобно читает вслух, и это придает особое впечатление и очарование творениям любимого нами писателя, а главное, я ощущаю, как Антон Павлович помогает мне жить, оценивать явления современной жизни и самого себя… ■
Леонид Лихтерман,
профессор, заслуженный деятель науки РФ, лауреат Государственной премии России, главный научный сотрудник – невролог НМИЦ нейрохирургии